Берлиоз. Моцарт. Равель

Танцуй, Равель, свой исполинский танец,
Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!
Николай Заболоцкий

«В 1928 году, по просьбе г-жи Рубинштейн, я сочинил Болеро для оркестра. Это танец в очень умеренном темпе, совершенно неизменный как мелодически, так гармонически и ритмически, причем ритм непрерывно отбивается барабаном. Единственный элемент разнообразия вносится оркестровым крещендо», – писал Морис Равель двадцать лет спустя в «Автобиографических заметках».
Валентин Серов, автор известнейшего портрета Иды Рубинштейн, под впечатлением ее ролей Клеопатры и Шехеразады в дягилевской труппе говорил, что «сами Египет и Ассирия каким-то чудом воскресли в этой необычайной женщине». Она и на этот раз покорила зрителей, разделив, разумеется, успех с композитором и автором декорации Александром Бенуа. Вот свидетельство очевидца премьеры, прошедшей 28 ноября 1928 года в Парижской опере в один вечер с Вальсом – еще одной «хореографической поэмой» Мориса Равеля: «Слабо освещенная комната в испанской таверне; вдоль стен, в темноте, за столами беседуют гуляки; посреди комнаты большой стол, на нем танцовщица начинает танец... Гуляки не обращают на нее внимания, но понемногу начинают прислушиваться, оживляются. Постепенно их захватывает наваждение ритма; они поднимаются, приближаются к столу; потрясенные они окружают танцовщицу, которая с триумфом заканчивает выступление...» Равель не случайно полагал, что в этом «благополучном» сценарии должно быть место для трагедии: в танец включен эпизод тайной любви девушки и тореадора, которого закалывает соперник. Музыка давала для этого веские основания.
С самого начала пьесы в музыке слышна затаенная тревога. Сдержанно-печальная, невероятно протяженная (34 такта!) мелодия неизменной темы накладывается на железный, упорно повторяемый ритм... Когда после многократного проведения темы звучание достигает апокалиптической мощи, когда мелодия вдруг начинает дробиться на отдельные интонации, когда неожиданный сдвиг тональности словно срывает тему со стального каркаса ритма и бросает в пропасть надвигающейся катастрофы – невольно кажется, что рушится мир... Недаром один из друзей композитора Андре Сюарес писал в годовщину смерти Равеля: «Наваждение ритма и мелодики, явно выраженное нежелание варьировать тему... настойчивое, словно в галлюцинации, повторение одной и той же музыкальной фразы, мрачное неистовство музыки – все это, на мой взгляд, превращает знаменитую пьесу в нечто вроде «Пляски смерти».
Иосиф Райскин

Поселившись в Вене в качестве «свободного художника», не обремененного службой, Вольфганг Амадей Моцарт в восторге написал отцу: «Конечно, здесь фортепианная страна!» Действительно, нигде тогда не играли, не слушали и не печатали столько фортепианной музыки. Венские мастера активно строили и совершенствовали инструменты. Именно с фортепиано в наибольшей степени были связаны планы Моцарта как исполнителя, композитора и педагога. За какие-то четыре года он написал пятнадцать концертов, среди них концерт № 23 ля мажор (K. 488).
Концерт создавался одновременно с оперой «Свадьба Фигаро» и был закончен 2 марта 1786 года. К нему удивительно подходят слова из другого письма Моцарта: «Именно концерты являются чем-то средним между слишком трудным и слишком легким, в них много блеска, они приятны для слуха, но, конечно, не впадают в пустоту; кое-где сатисфакцию могут получить одни только знатоки…» Действительно, это одновременно блестящее и глубокое сочинение. в первой части есть и виртуозная каденция, вписанная самим Моцартом в партитуру, и абсолютно невиртуозные соло. Финальное рондо относится к категории «приятных для слуха», прежде всего, благодаря разнообразию: в нем не менее семи различных тем, которыми солист обменивается с оркестром. Но наиболее знаменита вторая часть, вдохновенная сицилиана, благодаря которой этот концерт уже третье столетиe –самый популярный из всех 27 фортепианных концертов Моцарта.
Анна Булычева