|
Биография Евгения Никитина
| |
Вы открывали фестиваль Борисом Годуновым. Каков Ваш Борис?
В новой постановке Грэм Вик предлагает очередную современную концепцию, параллельную сегодняшней ситуации в нашей стране. Такое уже бывало с Борисом не раз – в Зальцбурге в 1997 году в постановке Вернике из Бориса делали Ельцина. Вот так мыслят режиссеры. Такова наша сегодняшняя театральная действительность.
Что касается моего Бориса, то фигура эта изменяется вместе со мной. Но для меня это просто человек, обыкновенный человек, совершивший преступление и не сумевший нести эту тяжкую ношу, он был слишком совестливым.
Вы выходите в ролях значительных – Бориса, Руслана, Дон Жуана…
Я люблю петь титульные партии. В этом есть масштаб – петь того героя, именем которого названа опера: Дон Жуан, Фигаро, Борис Годунов, Руслан, Демон, Голландец.
У меня большой русский репертуар. Но Вагнер оказался тем композитором, к которому меня привел голос. Развитие моего голоса пошло в сторону немецкого звука, немецкой подачи, немецкого репертуара, и язык немецкий мне дался сравнительно легко, я не испытываю трудностей с немецким произношением, и музыка мне очень близка. В этом отношении Вагнер – один из моих идолов, в моем хит-параде он композитор № 1. Поэтому я рад и счастлив, что могу его исполнять, и делаю это с удовольствием.
Такой голос, как у меня, немцы называют хильден-баритон, по-русски – героический баритон. В мире немного настоящих вагнеровских певцов, которые поют такие партии, как Голландец. И в этом царстве конкуренция меньше. Воздуха больше, горизонт чище, молодежь не наступает на пятки.
А «вагнеровский голос» иной, чем у других композиторов?
Да, другая манера, не надо давать мягкости в голосе, надо «гвоздить» таким теноровым спинтовым звуком – это как раз то, что у меня лучше получается.
Я слышала, что Вы увлекаетесь средневековой историей, состоите в клубе реконструкции исторических боев.
Да, было такое. 4 года назад я состоял в клубе «Франкланд» – это клуб исторической реконструкции во Франции. Мы учились обращаться с мечом, щитом, секирой, кистенем – со всеми историческими видами оружия. И сражаться ходили, ездили в Бельгию «на войну» с другим клубом: поединки и стенка на стенку. Это не просто реконструкция – это настоящие бои. И травмы бывали. Все серьезно: у нас было настоящее железное снаряжение, достаточно тяжелое, в 30-ти градусную жару носить на себе толстенный кожаный стеганый ватник, поверх него кольчугу, поверх кольчуги еще накидки, шлем семикилограммовый. Целый день в этом походишь и понимаешь, что воины были очень сильные и выносливые люди. Спина начинает мучительно болеть, и самое интересное, что когда ты все это снимаешь после целого дня ношения, то ожидаемой легкости нет – такое ощущение, что все на тебе осталось, и ты ходишь с этим грузом еще и следующий день. Это все требует хорошей физической подготовки и закаляет характер. Когда я был во Франции в этот раз, не получилось включиться в бои. Тренировки в основном проходят летом.
Вы чем-то похожи на викинга – мощный, героический.
Наверное, потому что рыжий. А рыцарством увлекся случайно – познакомился с ребятами, решил «понюхать», что это такое. И мне нравилось – в этом что-то есть. Остаться в живых в такой свалке не было практически никаких шансов. Обзор через забрало – только вперед, видишь только своего противника. Подошедший сбоку может убить. В то время воины умирали не своей смертью, это очевидно. Вряд ли кто-то из воинов доживал до седых волос – значит, избегал сражений, а это был позор.
А интерес к истории остался у Вас?
Историю я знаю не слишком хорошо. И потом историю каждая власть переписывает заново. Читаю книжки про крестовые походы, про инквизицию, но имею в виду, что правда составляет не 100 процентов. Вcе остальное – трактовки и гипотезы. Наша история – тоже с белыми и темными пятнами.
Когда готовите партию, что-то «копаете» вокруг или доверяете музыке и режиссеру?
Я доверяюсь музыке, режиссеру и либретто, потому что зачастую опера и литературный первоисточник сильно разнятся. Например, Герман у Пушкина – иной, чем Герман у Чайковского. Поэтому не стоит забивать себе голову лишней информацией – она только помешает. Специально для того, чтобы спеть Бориса Годунова, я не буду читать Пушкина. Это совсем другая история, это другие тексты. Режиссер еще привнесет свою трактовку.
А как Вы относитесь к современным режиссерским трактовкам и режиссерской вседозволенности в современном музыкальном театре?
К режиссерскому беспределу отношусь двояко. С одной стороны, он уже надоел, с другой стороны – театр должен куда-то двигаться, нужны поиски. Буксуем на месте уже лет двадцать. Никаких прорывов. Единственное настоящее впечатление за много лет, которое меня по-настоящему зацепило, – «Парсифаль» в Байройте режиссера Штефана Херхайма. По-моему, это настоящий прорыв. Постановка настолько увлекательная и динамичная, что пятичасовая опера проходит незаметно. Мне посчастливилось смотреть спектакль из зрительного зала.
Сейчас театр в поиске. Пусть ищет, я не против поиска.
А часто удается что-то посмотреть?
Я на самом деле стараюсь не ходить в театр в свободное от работы время. Уши должны отдыхать, музыканты с годами глохнут от постоянного слухового перенапряжения.
Насколько я помню, помимо всего прочего, Вы еще играете на барабанах.
Сейчас играю гораздо меньше – нет времени и стараюсь уши беречь. Я сейчас стал гораздо осторожнее.
Это было отдохновением, в чем вы ищете его теперь?
В себе самом. Раньше для меня отдыхом была перемена деятельности, меня так учил отец. Поначалу мне нравился такой подход, но сейчас для меня отдых – это когда я ничего не делаю. Простое созерцание, это гораздо лучший отдых, можно подышать, помедитировать.
Вы занимаетесь восточными практиками?
Серьезно нет, но начинаю приходить к тому, что надо будет заняться. Надо научиться грамотно снимать стресс. Как мы снимаем стресс обычно? Идем в «Шемрок» после спектакля и напиваемся там до положения риз. А это не правильный подход.
А рисование относится к медитации?
Я рисую с большим удовольствием и акрилом, и маслом, и просто графику. Вы знаете, да, рисунки сродни медитации – ты освобождаешься от всего и начинаешь просто рисовать, рука двигается сама. Получается, правда, мазня, но здесь важен процесс, а не результат.
Я не учился, просто захотелось, и начал рисовать. Рисовать может каждый, на том уровне, на каком хочется. Меня успокаивает процесс рисования. Работа у нас не самая спокойная. Выходишь после спектакля – руки трясутся, настолько сильна концентрация.
А петь еще надо долго. Чем дольше – тем лучше. Надо немножко уметь и силы экономить.
Фестивальные спектакли чем-то отличаются от сезонных?
Вокруг них больше помпы, больше народа, больше рекламы, фестиваль – это событие.
Много ли работаете не в Мариинских постановках?
Я езжу много, у меня ангажементы – в Германии, во Франции, Испании, Америке. Новый «Борис Годунов» вообще первая новая постановка, в которую я попал за многие годы.
А актерские ансамбли в западных театрах стабильные?
Везде сборные. У них нет трупп в нашем понимании. В немецких театрах есть фест-контрактники, которые поют преимущественно второстепенные партии, а основные партии – фрилансеры. Приглашенные. Мы пока еще обходимся силами своей труппы. И это может быть расценено двояко: это наше достоинство, что у нас есть своя труппа, или мы пока еще просто не можем себе позволить приглашать дорогих певцов, надо своих кормить, и это правильно. Да и свои кадры надо выращивать.
Вы будете петь Голландца в Байрейте этим летом. Трудно ли русскому певцу вписаться с Вагнером в немецкую команду?
Нетрудно. Я пел Лоэнгрина в Мюнхене, в новой постановке, сделал с ними видеозапись, все довольны. Все же зависит от того, насколько ты хорош в данной роли. Руководитель Мюнхенского театра Клаус Бахлер – бывший директор драматического театра, для него очень важно, помимо пения, как человек играет, твои актерские, драматические способности. Езжу в основном на немецкий репертуар. На самом деле очень мало пою русского за рубежом.
Беседовала Наталия Кожевникова
|
