Лядов. Прокофьев. Шостакович

«Волшебное озеро» Анатолий Константинович Лядов назвал «сказочной картинкой», обозначив четкую грань между этим сочинением и романтической симфонической поэмой. Программу он пытался найти в сказках, но тщетно. Уже закончив партитуру, Лядов воодушевленно объяснял, каким ему видится это лесное северное озеро: «Как оно картинно, чисто, со звездами, и таинственно в глубине. А главное – без людей, без их просьб и жалоб, – одна мертвая природа, холодная, злая, но фантастичная, как в сказке». Людей в музыке Лядова вообще не бывает, и «Волшебное озеро» не составляет исключения. При сочинении «сказочной картинки» композитор воспользовался эскизами к русалочьим сценам так и не написанной оперы «Зорюшка» по пьесе Даля «Ночь на распутье», в которой оживает целый мир русской народной мифологии.
Состав оркестра удивительно скромен: ни одной лишней детали. Колышущиеся фигуры струнных напоминают о лесных страницах «Китежа». Всего несколько нот челесты рисуют звезды, которые зажигаются с наступлением ночи. Мерцающие двойные ноты флейт – будто двоящиеся в воде отражения. А у валторн звучат русалочьи зовы… «Волшебное озеро» посвящено Николаю Черепнину, под чьим управлением оно впервые прозвучало в начале 1909 года.

Программа музыкальной картины «Из Апокалипсиса» (1910-1912) взята Анатолием Константиновичем Лядовым из 10-й главы «Откровения Иоанна Богослова»: «И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные, в руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю, и воскликнул громким голосом, как рыкает лев; и когда он воскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими».
В музыке Лядова есть и радуга, и огненные столпы, и раскаты грома (кажется, он первым в истории предписал настроить литавры на увеличенное трезвучие). Считается, что картина «Из Апокалипсиса» стоит в творчестве Лядова особняком, но она, как и все другие его произведения, – «без людей, без их просьб и жалоб». И в ней наконец-то нашел применение опыт, приобретенный композитором в Придворной певческой капелле и при работе над гармонизацией песнопений Обихода и духовных стихов. В средней части звучит мелодия духовного стиха «Страшный суд». Первые слова его – «Воскреснет Бог». Лядов подчеркнул сходство народной мелодии с началом пасхальной стихиры «Да воскреснет Бог», какой она предстает в увертюре Римского-Корсакова «Светлый праздник». Несомненно, это дань памяти учителю.
Произведение посвящено первому исполнителю – Александру Зилоти. Хотя Лядов и сам выступал как дирижер, его лучшие симфонические пьесы впервые представили публике другие.

Концерт для фортепиано с оркестром № 2 был одним из любимых сочинений Сергея Сергеевича Прокофьева. Композитор впервые сыграл его в конце летнего сезона 1913 года в Павловске (дирижировал Александр Асланов). Премьера ознаменовалась «роскошным» скандалом: Прокофьева заклеймили как кубиста и футуриста. И он немедленно сделал "кубофутуристский" и чудовищно трудный для пианиста концерт своей визитной карточкой: играл его в Лондоне Дягилеву при первом знакомстве, в 1915 году выбрал для официального дебюта за границей, в Риме. Когда Прокофьев эмигрировал, партитура осталась на родине (и до сих пор не найдена). В 1923 году композитор восстановил ее и вскоре издал концерт.
Сейчас трудно понять, что могло отпугнуть слушателей в завораживающей первой части. Неужели огромная, медленно восходящая к кульминации каденция солиста, которая так сложна, что записана на трех строчках (как бы для трех рук)? Вторая часть, скерцо – одна из лучших пьес в жанре "вечного движения". В партии фортепиано нет ни одной паузы! Начало третьей части, интермеццо, заслуживает название футуристского, однако солист вступает с изящной фантастической темой. А бурное, необузданное начало финала мудро уравновешено спокойным средним разделом в характере колыбельной.
Анна Булычева

Премьера Пятой симфонии ре минор. состоявшаяся в Ленинградской филармонии 21 ноября 1937 года под управлением молодого дирижера Евгения Мравинского, прошла с ошеломляющим успехом. Восторженная овация зала длилась около получаса. Мравинский поднял партитуру симфонии высоко над головой. Передавали слова Бориса Пастернака: «Подумать только, сказал все, что хотел, и ничего ему за это не было!». Что же сказал Шостакович своей Пятой симфонией?
Начальные такты симфонии – своеобразный эпиграф, бросающий отсвет на развертывающуюся трагедию. Философски углубленная, ритмически напряженная главная партия и элегически светлая побочная лежат в основе сонатной формы. В разработке главная тема преображается, приобретая черты зловещего гротескного марша. И лишь в патетической репризе она восстанавливает свой первоначальный облик. Краткое просветление сменяется печальной кодой: музыка словно гаснет в холодных восходящих гаммах челесты. Вторая часть Allegretto – cкерцо; его грубоватый «деревенский» юмор оттеняет эмоциональную и философскую насыщенность первой части. Вершина трагедийного симфонического цикла – третья часть Largo. Она открывается сосредоточенным и тихим хоралом струнных. В череде печальных и возвышенных мелодий выделяется лирическое соло гобоя: оно достигнет высот трагического пафоса в напряженной декламации виолончелей. Заключая Largo, тема гобойного соло прозвучит умиротворенно в истаивающих тембрах арфы и челесты. Финал Allegro non troppo врывается под грохот литавр энергичной поступью медных. На вершине развития этой главной темы всплывает горделивая побочная – сперва в благородном тембре трубы, затем в мощном гимническом пении струнных и деревянных. В разработке темы свободно варьируются. Реприза, плавно переходящая в коду, знаменует начало неуклонного подъема. Напряженное, подчас до боли мучительное, преодоление-нарастание разрешается ослепительно ярким светом – ликующим ре-мажором преображенной главной темы на фоне непрерывно вдалбливаемого звука «ля» у струнных и деревянных духовых. Но удары «оголенных» литавр в последних тактах симфонии, словно гвозди в крышку гроба, обнажают «двойное дно» финала. За внешним торжеством таится подлинная трагедия, за пресловутым «становлением личности» – смертельное противостояние личности жестокому веку.
Иосиф Райскин